На берегу воздушных рек.

Это совсем свежий рассказ моего мужа о нашем походе в 2010 году.

Мне так нравятся виды природы и наши фото, что не удержалась и попросила разрешения у Олега, разместить у себя тоже его статью. Взято отсюда.

Остывающим костерком походной дневки догорает август. Выжелтился перестоявший пырей, березы бросили первую мелочь золотистых, с изумрудными вкрапинками, листьев. И вода журчливых, перекатистых речек стала задумчивей. Несет она дни человеческой жизни на север, в приполярную долгую ночь. Но прежде, чем паковать чемоданы и возвращаться из отпусков и каникул, посидим, душа моя, на взгорье у опушки леса, посмотрим в родные нам дали, помолчим о нашей юности и любви…

Что льняным полотенцем отрет с души горечь обид и утрат медвяной прохладой августовский ветерок. Настоем душистых трав и лазоревосолнечного воздуха, исполненного стрекота кузнечиков и переклички птиц, растущего шума листвы пропитается душа. Вылегчает и выясниснится в думах о незаходимом дне небесного града Иерусалима, куда держим мы путь.

Там, внизу, крохотная моя деревенька бесприютно коротает свой век середь непаханых полей, косогоров и пустошей. Небольшое стадо коров мается за перегоном на луговине возле Шуши, в полдневный час забираясь от все еще донимающего слепца и овода в перелесок. Медленно, что парящий коршун на упругих потоках воздуха, катится деревенская жизнь.

Тагашетские края по своему необычны. Это несколько десятков километров между юго-западными безлесыми просторам Алексеевки, переходящими в Минусинские степи, и таежными отрогами Саян на севере и северо-востоке. Говорят, когда-то здесь была тоже тайга, но позже откатилась до пределов современной Нижней Быстрой. Теперь это березолесое подтаежье, огористое, с залысинами на южных склонах, с душистым разнотравьем и лесными черноземами. Речушки из логов скатываются в Шушь, которая извилисто и неторопко петляет до светлоструйной красавицы Тубы.

И еще есть особое место в километрах пяти на запад от Тагашета, мной любимое с издетства: хребет горы Бесь, который тянется подковой со многими отрогами и логами у изножия. За хребтом бежит речка Тыгда, впадающая в Шушь у Загорья, а за речкой гора в местности, называемой у жителей Артурами. Когда-то в заветерах у речек были стойбища для летнего выгона телят, а южнее - и отар овец, но уже лет 15-20 край этот дичает, размыло и затянуло дурнотравьем земляные дороги.

В очередной приезд в деревню опять замечталась душа кочевым непокоем о кострах и далях. Долго никуда не могли выйти: лето выдалось дождливым. Вылучив погожий денек, наконец-то собрались с женой в поход. Рюкзаки щедро набили домашней снедью, взяли палатку и коврики. Первую ночевку решили сделать на вершине, поэтому отправились во второй половине дня. До Беси еще есть дорога, накатанная ягодниками и грибниками. По сторонам небольшие холмики: группки родовых курганов с круглой оградкой, означенных редкими небольшими камнями. По времени они принадлежат к степному средневековью, когда еще были в этих краях кочевья хакасов. Сохранились они плохо. С приходом русских многие курганы были раскопаны, существовал даже особый промысел: бугровщичество. В советское время что-то было перепахано. У подножия горы виднелось несколько курганов с четырехугольной оградкой из массивных гранитных камней. Это уже захоронения более ранней тагарской культуры.

Крутой взъем начался зарослями мышиного горошка, в котором путались ноги. Рюкзак за спиной все время грозил сверзить в пахучее разнотравье. В логах у березовых рощиц высился папоротник в человеческий рост. Донимала звенящая мошка, настырно лезущая в лицо. Солнышко припекало самым разымчивым предвечерним жаром. В траве стоял немолчный сухой треск кузнечиков, юркали изумрудные ящерицы и толстенькие полевки. Чуть выше по склону трава редела и переходила в серебристый остролистый ковыль, зыбью катящийся под редким движением воздуха. Еще выше выступал уже выгоревший от зноя увал.

Идти в зной по крутому склону с рюкзаками приходилось медленно, часто останавливаясь для передыха. Ближе к вершине начинались выступы гранитных глыб, между которыми высились извивистые рыжествольные сосны. Отсюда можно было долго смотреть в распахнувшееся дивное раздолье, которое терялось в голубопепельной дымке. Карманным зеркальцем взблескивала сапфировая гладь тагашетского теплого пруда, за которым совсем крохотной выглядела сама деревня. Еще дальше виднелся быстрянский Урал, а направо, в изложине, - деревня Брагино.

У вершины Беси гулял сменчивый, просушенный за день ветерок, будто порывистый подросток слетая с уступов камней и обдавая потоком солнечного тепла и света. И воздух здесь, у гранитных глыб и сосен, был особым. В нем были и сухость нагретых за день камней и земли, и тонкий аромат смолы и опавшей хвои, смешанный с острым запахом муравьиной кислоты, и запах дикой акации и выгоревшей травы. Будто стоишь на берегу воздушного океана, накатывающего упругими незримыми волнами на огромные валуны, и смотришь, как в синем просторе его плывет коршун, камнем падая в изумрудную глубину. Редкие облачка в окоеме походили на клочки белой пены, взбитой этими волнами. И душа наполнялась трепетом, словно раскинутый парус, готовый нести хрупкий кораблик плоти в бирюзоводымчатый горизонт.

Выбрав небольшую полянку на пологом склоне вершины, начали готовиться на ночлег. Солнце становилось все ниже, розовеющим отсветом проливаясь на окатые валуны, покрытые коричнево-малахитовыми лишайниками.

Только походник и может понять, какая это радость: свалить с себя рюкзак, сразу почувствовав удивительную легкоту и томящую усталость в теле, и начать готовиться к ночевке.

Поставив палатку и натаскав сушняка на ночь, я развел костер, пока жена разбирала рюкзаки. Смолистый дымок над рыжими язычками пламени сразу напахнул уютом жилого места, костерок деловито взнялся и запотрескивал сосновыми сучьями.

Сумерки в августе скорые, набегающие бесшумным приливом холодной ночи: скользящие тени сперва ложатся на дно долин, смывая оттенки зеленого, потом поднимаются все выше по редколесью к вершинам, слегка розовеющих в последних лучах предзакатного солнца. Резче становятся их очертания на фоне горизонта, будто окрашенного плотнеющей синькой, что добавляют в побелку. Сразу становится зябко от волглого воздуха, порывами сметающего взвившееся пламя.

После ужина хорошо было сидеть у костра, освещавшего ближайшие сосны скользящими бликами, похожими на трепет крыльев золотожарых бабочек, невесомо порхающих вокруг огненного цветка. Вдвоем среди мира, погрузившегося в покой под полынно-терпкие напевы сверчков, таящихся в траве. Только мы и синезвездная ночь, и ветер, гуляющий в кронах сосен над нашими головами.

Поднявшись на валуны, срывающиеся многометровым обрывом, зачарованно оглядываемся: вдали золотисто-зеленые огни деревень, светлячком ползущая машина по дороге, струящийся звездной рекой млечный путь над нами. Ветер касается лица и ладоней воздушным половодьем, и на губах остается привкус вечности: тысячи лет течет этот ветер, из века в век, стирая эпохи и царства.

Вспомнилось мне, как 15 лет назад я стоял на этом же камне. Это было первой ночевкой, на которую мы, три друга детства, отпросившись у родителей, добрались сюда. Первая в жизни ночевка вне стен родного дома на природе! Мечта любого деревенского мальчишки! Смешно сейчас вспоминать: как на прогулку собрались, не взяв даже теплой одежды. Так, налегке, с буханкой хлеба, картошкой и куском сала отправились юные путешественники. Взятую воду выпили по дороге. Про вершинный ветер мы и не знали, о дожде не думали. В ночь зарядил дождь и разошелся ветер. Ранним утром, мокрые и продрогшие, мы вскачь неслись домой. Такое незадачливое начало было всех наших будущих походов и ночевок. И все же именно тогда сердца коснулся непроходящий восторг и благоговение пред красотой мира.

Ночью же спалось тревожно: от ветра все полнилось шорохами, иногда казалось, что кто-то начинает ходить совсем рядом, большой и мохнатый, вокруг палатки, то удаляясь, то вновь подкрадываясь. Умом понимаешь, что все это обман слуха, но все же душа замирает перед тайностью и неизведанностью державы ночи, перед ее древней властью страха. Всю пронзительность его я испытал, когда однажды один неделю скитался по тайге, ища смысла своей жизни. И душа тогда в обретенном инстинкте выживания как гончая вышла на след и нашла его…

Утро выдалось солнечно-ясным, с бодрящей прохладцей и каскадом льющейся голубизны высокого неба, будто горного чистейшего водопада. Низины еще были полны шелковисто-снежного тумана. Трава сверкала серебристыми всполохами капелек росы, будто хрустальной крошкой осыпавшей ее.

Позавтракав и собрав вещи, отправились в путь по горному хребту. Все время приходилось то спускаться, то вновь карабкаться по всклонам. Выходы гранитных пород с разлапистыми невысокими соснами сменялись зарослями иван-чая, папоротника и белоголовника в седловинах на месте бывших гарей и березовыми пролесками. Ходко идти по такому маршруту нельзя, зато можно вдоволь насмотреться на открывающиеся виды.

И всякий раз мелким дождичком среди сияющего дня накрапывала грусть от того, что владеет наш народ такой щедрой землей, с изобилием дивных красот, и не в силах жить на ней в мире и достатке. Заколдованным сокровищем из сказки раскинулась она черноземами, лугами и лесом, на которых только бы и растить хлеб, разводить скот, рожать и воспитывать крепких да ясноглазых детей. Но редкая деревенская баба не делала аборты. И ведь ложь это, что не прокормить и не поднять: да где в деревне в работящей семье кто голодает? Но вычищают бабы детей в абортариях, а мужики спиваются. Ушли в бурьян огороды, и землица как яловая телка лежит себе без всякого прибытка. До чего дошли мы, когда-то самый трудолюбивый народ, что занялись собственным изничтожением в пьянстве и лени. Да что уж там! А просторы какие, просторы! Неоглядные да привольные, на труд и счастье данные! Иногда ласточкой к горлу взмывало сердце, и радостный крик разносило эхо: родина моя, край мой родимый!

День и вправду выдался удивительно ясным, словно промытый до искристой чистоты. Обеденный привал сделали уже на другой оконечности хребта Беси, на краю каменного обрыва, по которому карабкалась дикая малорослая акация. В расселинах рос каменный зверобой, а у подножия толпошились рябина и малинник вперемесь с лесной крапивой и белоголовником. Логом скатывался папоротник, с уже сохнущими бурыми листьями по окраю.

Острокрылые ласточки взрезывали васильковый небосвод над нами, с тонким писком делая стремительные виражи. Одаль от них, над чашей долины плыли два коршуна с дрожащим посвистом-клекотом, расчерчивая большие круги в широком размахе крыльев, взблескивавших медным отливом. У ног по нагретым камням куда-то спешили огромные черные муравьи, вспархивали охристые крапивницы с бирюзовыми метинами, раздраженно зудели пчелы над цветками, в полдневном мареве не дающих взятка. Словно сухим воздушным вином с хвойной горчинкой наполнялось дыхание.

И вновь чуть захмелевшая от воспоминаний душа уносилась в прошлое, когда я впервые проходил здесь подростком с волнительностью первооткрывателя, еще не ведая, какая даль распахнется за горным перевалом. Лет с 12 я стал страстным походником. И даже когда не находилось сопутников, уходил на день один, иногда прошагивая до 30 км. И сердце замирало от неизведанности, от того, что один, и все же каждый раз непреодолимо тянуло дойти до края горизонта. Иногда обгорелый пень в лесу издали казался стоящим то ли зверем, то ли человеком. И нужно было, преодолевая робость, идти встречь ему. С собой обычно брал лишь нож и спички, да съестного на дневной переход.

Так появилось удивительное чувство родства и близости с миром природы. Вглядываясь в нее, я вдруг открывал, что вся она наполнена жизнью удивительно разнообразной и сложной, в которой главной тайной было для меня: как вся эта дивная красота и соразмеренность огромного мира устроились и поддерживаются? Ведь это не просто "унылые поля" и "голые рощицы", а пример непостижимой премудрости, абсолютно разумно устроенной.

После полдневного отдыха долго шли по уступистому спуску на запад, до речки Тыгда, возле которой и решили устроить вторую ночевку. Когда-то здесь были выпаса для телят, теперь же все задичало и обезлюдело. Наверное, от этого было какое-то чувство неуютности в этом месте. Мои попытки что-то поймать на уху ничего не дали. Вода шумливо перекатывалась по камням, снося вниз поплавок. К сумеркам горизонт стало затягивать, начался шквалистый ветер.

Утро же выдалось хмурым, с серыми облаками, находящими грядами по небу. Дальше надо было подниматься в гору, находившуюся за речкой. Это и было целью нашего похода. На вершине следующей горы было самое интересное: когда отроком я это увидел, то взбудораженная фантазия долго не могла успокоиться, строя различные догадки и предположения…

Подъем был затяжным, поэтому рюкзаки оставили внизу. Медленно карабкаясь, мы уже могли обозревать виды Брагино, Загорья и Детлово. На хребте горы в гранитных развалах росла лиственница. И по всему хребту шли выбитые в камне траншеи и ямы. Среди двух валунов была шахта с догнивающим срубом у поверхности. Еще одна была в километре среди идущих траншей. Близко к осыпающемуся краю подойти было нельзя, брошенный камень падал где-то далеко внизу с затихающим эхом. И ничего больше, никаких построек или признаков пребывания человека: а уж русский человек после себя "признаков" оставляет немало. От старожил мне доводилось слышать, что когда-то приезжали в деревню старатели на конях за продуктами, а что они искали, было неведомо. Потом пошли разговоры про залежи урана на Беси.

А начиналось все так: уроженец Казано-Богородска (так назывался Тагашет до 1930-х годов) крестьянин Иван Григорьевич Прохоров организовал горно-поисковую артель в 1914 году в районе горы Бесь-Детловская, где позже были обнаружены радиоактивные руды Тагашетского месторождения. Артель занималась сбором камней и минералов и сдавала образцы, имеющие ценность, в контору "Разведчик" г. Красноярска. Среди них и оказался образец, породивший довольно трагическую историю. Конечно, никакая артель не могла нарыть в горном хребте столько траншей с шахтами. Произошло это позже.

Уже при советской власти, когда урановые руды стали искать по всей стране, в 1949 году во многом "благодаря" стараниям журналиста газеты "Правда" по Красноярскому краю Щербаковой при содействии Прохорова было сфабриковано "дело геологов", по которому оказались репрессированы многие выдающиеся ученые того времени. Обвинение заключалось во вредительстве и сокрытии геологами месторождений. Для проверки были созданы в том же году Особые ревизионные партии, которые развернули трудоемкие и затратные работы на местах предполагаемых месторождений. Сокрытий выявлено не было. Скорее всего тогда и были вырыты траншеи на г. Бесь Детловская. Более подробно об этой истории можно прочитать в книге "Жестокий уран".

Мы стояли на краю выбитых в граните канав среди лиственниц под тихим пасмурным небом. Невольно вспоминались слова Екклесиаста: "Суета сует, - все суета! Что пользы человеку от всех трудов его, которыми трудится он под солнцем? Род проходит, и род приходит, а земля пребывает вовеки… Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем… Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после".

Ушли и трудившиеся здесь, туманом стаяли их горести и надежды. Остались лишь груды камней. Вот юркая ящерка греется на гранитном отломе, спешат круглоголовые муравьи среди хвоинок и каменной крошки, невесомо вспархивают лазоревые бабочки. Как и в тот день, когда здесь раздался первый удар кирки.

Находившись среди траншей, обратно спускались скоро: надо было возвращаться в деревню. Идти решили понизу, по бывшей дороге, затерявшейся в перестоявшем разнотравье.

Тяжелыми порывами накатывал крепнущий ветер, горизонт все более темнел, переполняясь сине-серыми тучами. Ноги путались и вязли в траве, от усталости опустевшие рюкзаки казались еще тяжелее, чем в начале похода. В овраге, на опушке осинника лакомились рясной лесной малиной, переводя дух.

Ветер уже упруго и тяжело клонил вершины берез, глухим рокотом доносились первые раскаты грома. Надо было спешить. Первые крупные капли дождя застали нас у деревни. Навстречу шло стадо коров, мыча и побрякивая боталами.

Холодный ливень обрушился стеной за нами, когда мы вошли в дом. Сладковато-едкий запах кострового дыма, еще не смытый с ладоней, находил тревожно-радостным воспоминанием о завершившемся походе. Казалось, еще не выветрились из слуха сухое стрекотание кузнечиков и жужжание мохнатых пчел среди зарослей дикой акации, вплетаясь в пестрый узор звуков, запахов и цветов, половодьем жизни разлившихся по земле.


Священник Олег Курзаков